Ожерелье Дриады - Страница 57

– Аудиенция окончена! Признателен, что ты уделил мне немного личного времени! – сказал Арей. – Варвара, ты не могла бы ехать быстрее? Не хочу, чтобы задние колеса забрызгало шоколадом!.. Мухи налетят!

Прежде чем Ромасюсик сообразил, что он собирается делать, в салон ворвался ветер и шоколадный юноша ощутил, что куда-то летит.

Варвара в ужасе нажала на тормоз.

– Что вы наделали? Я думала, это прикол такой! Вы его убили! – крикнула она.

– Кого? – ворчливо удивился Арей. – Посмотри в зеркальце и поезжай дальше! Хотя бы день еще проживи без аварии! Вечно меня тянет на водителей-неумех! Взять хотя бы того же Мамая!

Варвара в ужасе скосила на зеркальце глаза, ожидая узреть на шоссе неподвижное тело. Но увидела лишь дорожную разметку. И никаких Ромасюсиков – ни мертвых, ни живых.

* * *

С любовью связана одна величайшая тайна. Тебе кажется, что любить обязаны тебя, а на самом деле любить обязан ты. Причем не только единственного определенного тебе человека, но и весь мир. Лишь в этом случае механизм любви запускается и начинает работать. В противном случае, можно часами стоять у незаведенного автомобиля, колотя его ключами по лобовому стеклу и удивляясь, почему он не желает ехать. Да просто потому, что ключ не там, где нужно. И ты делаешь не то, что нужно.

Багров же этого пока не осознавал. Ощущал себя обделенным и обкраденным. Злился на свет, который связал Ирку идиотскими ограничениями. Злился на валькирий, невесть зачем заславших его в лес. Даже на Ирку злился. Ему досадно было, что она бежит впереди счастливая, нюхает землю, тревожится ветром и пытается схватить зубами низко пролетевшую сороку. В Матвее не нуждается. Скорее, тяготится поводком. Без него она могла бы нестись втрое быстрее. На себя же Багров злился так, что перед глазами темные пятна прыгали.

Он не понимал, что душа просыпается не сразу. Болезненно, муторно. Точно сонный и грязный пьяный, заснувший в луже, прежде ворочается, отмахивается и ругается, когда сердобольный прохожий тянет его за рукав. Так и землю, прежде чем она даст всходы, сначала надо ранить плугом.

Но это все теория – Багров же существовал в мире практики. Вследствие всех этих причин, по муромскому лесу он странствовал во внутреннем остервенении и сердечном остекленении. Загонял себя и выматывал, желая изнеможением тела заглушить тоску духа.

Спал на голой земле, не разводя костра. Ел что придется. То грибы, то рис, на ночь замоченный в речной воде и едва разбухший. Все, что вокруг, не замечал. Лес был для него театральным фоном, наспех нарисованной декорацией.

Антигон посматривал на Матвея с недоумением. У него, напротив, были сейчас счастливейшие дни. Он точно возвратился в детство. Оводов заглатывал на лету, выстреливая в них длинным липким языком. Комарами же просто лакомился.

– Они как семачки! Знай крылья отплевывай! – объяснял он Багрову, произнося «семачки» на манер базарных торговок.

С радостью энтузиаста Антигон нырял во всякую заболоченную канаву, а однажды ухитрился даже искупаться в колее от лесовоза. В муромском лесу в нем окончательно пробудился кикимор, для которого, как известно, стоячая вода завсегда предпочтительнее проточной.

Багров брел по лесу наугад, то выходя на реку, то вновь ее теряя. У него не было с собой ни компаса, ни карты. Компасом ему служили солнце и Ирка. Причем если солнце двигалось всегда одинаково, то Ирка часто меняла направление, руководствуясь непонятно чем.

Географию их перемещений Матвей отслеживал по обрывкам газет и этикеткам на пластиковых бутылках с водой. Бутылки легко отыскивались на встречавшихся у реки стоянках и кострищах. В последние два дня вода была саровской, а газеты арзамасскими.

Места были глухие, буреломные, с частыми залысинами лесозаготовок. Люди попадались редко. За три дня он встретил лишь двоих, у реки. Бородатые, спокойно неторопливые, одетые в высокие резиновые сапоги и защитные куртки, они заготавливали смолу. Аккуратные, елочкой сделанные стесы Багров замечал на соснах часто, но теперь только понял, зачем они.

Антигон на правах «робенка» подошел к ним и нагло попросил спички. Те, что были у Матвея, отсырели. Заготовщики спичек Антигону не доверили, но как-то по-особенному вкусно выговаривая звуки, сказали: «Здорово, парнек! Позови папу – ему дадим!»

Так Багров стал папой, повторив судьбу Прасковьи, «усыновившей» Зигю.

Вечерами, когда Ирка соглашалась перестать бежать и останавливалась, Матвей сидел на земле, чувствуя, как на разгоряченную спину его капает дождь. Его затягивало в болото пустоты и глухой безнадежности.

«Это, наверное, некромагия моя мне аукнулась. Сам не светлый, а связался со светлой. Канат лопнул и одним концом по мне, а другим – по ней. Не берег я ее, точнее, тело берег, кормил, а душу мял как хотел», – размышлял он.

Нельзя служить свету и иметь при этом свой частный, отдельный, обособленный интерес. Нельзя стать светлым, миновав стадию просто хорошего человека. Или ты гниль, или ты не гниль. Или ты тянешь, или ты не тянешь. Мы вечно ищем что-то среднее, третье, более удобное, а ведь третьего не дано.

До этой истины Багров теперь постепенно и доходил, но не разумом, а усталостью, кровью и потом. Наверное, это и есть главная дверь всякого знания. Разум же – это так себе, запасной вход через кухню, где тебя непременно ошпарят кипятком.

В какой-то момент, где-то уже под утро, что-то в Матвее точно надорвалось. Он вскочил и крикнул в лесные вершины, непонятно к кому обращаясь:

– Я буду беречь ее!

Совсем близко отозвалась разбуженная ворона. Закачались ветви. На голову Багрову полетел мелкий мусор. Матвею стало смешно, что он поддался глупым эмоциям. И кому он кричал? Ворон только пугать.