Ожерелье Дриады - Страница 46

Хнык сделал шага два и остановился. Прасковья, тянущая его за майку, нетерпеливо обернулась.

– Тебя что, парализовало? Топай!

– Не надо никуда идти. Дафны там нету, – робко пискнул Хнык.

– То есть? – не поняла Прасковья.

– Уехамши они. И Мефодий Игоревич с ними-с, – дрожа, признался суккуб.

– Мефа нет??? Куда уехал? Что ты несешь?

– Я слышало: светлых в городе нет, – забормотал суккуб, тоскливо щурясь и сожалея, что не родился немым. – Вчера вечером они были на Казанском вокзале! Наши туда не совались. Там всюду были златокрылые и многих шлепнули. Ай, я не виновато! Я думало, вы знаете, нюня моя!

– Что ты мелешь? – тихо повторила Прасковья.

Матово-белые скулы вспыхнули румянцем цвета печеного яблока. Белки глаз пожелтели. Зрачки исчезли. Это был тревожнейший знак для всех, кто ее знал. Перепуганный Хнык не стал дожидаться бури и, оставив в пальцах у Прасковьи черную майку, сгинул, втянувшись в щель, точно джинн в горлышко кувшина.

Ромасюсик плюхнулся животом на пол и стал отползать.

– Прашечка! – бормотал он пугливо. – Ты же сама помнишь, что Зигги Пуфс говорил при нас о походе? Ты же тоже слышала!.. Прашечка! С ними там Чимоданов, Ната и Мошкин!!! Все будет хорошо! Ну хоть немножко потерпи! В другой раз с Хныком поцелуетесь!

Прасковья его не услышала. С ней что-то происходило. Черты лица стирались, теряя не только выражение, но и вообще все человеческое. Теперь это было не лицо, а насмешка над лицом. Лишь в глубине искоркой бился страх. Прасковья точно сама боялась того, что происходит с ней сейчас. Вот этого-то Ромасюсик не понимал.

Пол мелко задрожал. Шоколадный юноша замолчал и принялся отползать вдвое быстрее. Громадный Зигя, почуяв, что сейчас не время играть мышцами, нырнул за мраморную тумбу, которую в следующую секунду смело, как пляжный зонт.

Лежа с закрытыми глазами, Ромасюсик позавидовал Прасковье. Как здорово! Стоит выйти из себя, и вокруг все сносит, точно ураганом. Если бы и ему, Ромасюсику, так же! Грустно быть прямоходящей шоколадкой, на которую каждый, кому не лень, разевает пасть. Но завидовал он лишь до тех пор, пока не услышал слабый, смазанный стон.

Открыв глаза, Ромасюсик обнаружил, что Прасковья уже не стоит, а так же, как они с Зигей, лежит на полу, на спине. На краях губ лопаются мелкие пузырьки красной пены. Тело выгнуто так сильно, что под ним можно проползти. Голова мучительно запрокинута. Глаза закатились так, что видны красные прожилки. Ромасюсик подбежал к хозяйке на четвереньках. Такого он никогда прежде не видел. Прасковья была как сломанный манекен, небрежно брошенный у съехавшего магазина одежды.

В первую секунду Ромасюсик решил, что его хозяйку ударило по голове куском разлетевшейся тумбы. Но нет, осколки тумбы лежали далеко в стороне. Он потряс Прасковью. Она была словно деревянная. Дышала судорожно, мелко, с хрипом.

– Что с тобой? – забормотал Ромасюсик, трусливо касаясь ее лица.

Щеки у Прасковьи были холоднее льда. Виски же и лоб пылали так, что страшно казалось их коснуться. Через каждые восемь-десять судорожных вздохов она один раз глубоко, с усилием заглатывала воздух, и тогда Ромасюсик слышал стон.

Пуфс, прихрамывая, вышел в приемную. Это оказалось несложно сделать, потому что двери в его кабинете уже не было.

– Прасковья! Я напишу дяде! Невозможно же работать! Я внушаю по телефону крупному чиновнику, как выгодно сотрудничать с мраком, а ты устраиваешь ему инсульт! И с кем нам теперь сотрудничать? – говорил он, укоризненно причмокивая языком и подбирая слюну.

Заметив, что Прасковья лежит на полу, Пуфс перестал перекатывать во рту невидимый леденец. Лицо его утратило лживую сахарность. Стало жестким и кислым, как мумифицировавшийся лимон.

Сутулясь, карлик подошел к Прасковье, посмотрел на нее сверху вниз и, проверяя, не притворяется ли она, дважды грубо толкнул ее ногой. Ромасюсик не стал защищать повелительницу и трусливо отполз, попытавшись стать как можно незаметнее. Ему стало не страшно даже, а как-то по-особенному жутко и пусто, будто на месте отсутствующего эйдоса лопатой выкопали яму и наполнили ее гноем. С мрака стерлась вся романтическая позолота, и обнажился тот бесконечный, не имевший ни краев, ни очертаний ужас, что был под ней.

– Идиот! Что ты делаешь? Она же так подохнет! – процедил Пуфс с досадой.

Ромасюсик предположил, что этот «идиот» относится к нему, и на всякий случай умильно закивал, подтверждая, что да, тупее его действительно нет в природе и он подписывается под этим всеми буковками алфавита, но Пуфс на него даже не смотрел. Также он не замечал и стоявшего на четвереньках Зигю.

Слово «идиот» относилось, без сомнения, к Прасковье, равно как и фраза: «Она же так подохнет!» Пока Ромасюсик соображал, в чем тут дело, карлик встал на колени и прямо через одежду, без малейшего усилия, засунул в Прасковью руку до плеча. Сотрясаясь от ужаса, Ромасюсик видел, как рука шарит у нее внутри и как шевелится, вздуваясь, кожа.

После непродолжительных поисков Пуфс ухватил что-то за край и, вытянув наружу, сердито оглядел. Испытывая выжигающую глаза боль, шоколадный юноша узрел в ладони у Пуфса нечто вроде грязного полупрозрачного полотенца. Пуфс встряхнул его, тщательно отжал – Ромасюсика едва не вывернуло от нахлынувшей откуда-то извне боли, – а затем хладнокровно уронил полотенце на грудь Прасковье. Слабо шевелясь, как медуза, полотенце неосязаемо прошло сквозь кожу и скрылось.

Прасковья перестала хрипеть. Ее спина больше не деревенела аркой. «Повелительница мрака» перевернулась на бок, подтянула к груди колени и лежала так, сжавшись в клубок. Дыхание стало ровнее. Даже стон – а стонать она пока не перестала – и тот как-то очистился.