Ожерелье Дриады - Страница 44

К оглавлению

44

Загребая, они проплыли под мостом, где в воде во множестве валялись шины и оплавленные штырьки от электросварки. Остро сверкало бутылочное стекло. Над всей этой помойкой деловито пуржили мальки. Жизнь продолжалась.

Вырвавшись из-под моста, байдарки увязли в кувшинках, но река уже заботливо подхватила их и понесла, взяв над ними опеку. Солнце припекало. Слева тянулся истоптанный коровами камыш. Кричали на берегу грачи, прыгая по вскопанному полю.

Мефу стало вдруг так хорошо, легко и радостно, что радость не осталась с ним, а перенеслась на всех, кто был в походе, и больше всего – на Дафну. Тоска, преследовавшая его последние дни, развеялась. Прасковья, должно быть, кусала сейчас губы, сама не зная почему.

– Ты отличная! Спасибо, что меня взяла! – сказал Меф.

Дафна сидела к нему спиной. Она не обернулась, но плечи ее дрогнули как-то по-особенному трепетно и благодарно. Буслаеву захотелось обнять ее, но положение его в байдарке было таким шатким, что обнять Дафну удалось бы только веслом и по затылку.

«Поход, поход… Куда ни глянь – везде мокро. И в чем тут романтика?» – размышлял тем временем Мошкин.

Он напряженно искал ее и не находил. Романтики не было. Зато были спина Чимоданова, который то и дело, задирая весло, окатывал его водой, и Ната, тоскливо нывшая, что все ее достали. Дальше следовал поименный список всех, кто ее достал. Нате казалось, что жизнь ее состоит из непрерывных мучений, оводов и дураков.

Странное дело. Солнце, камыш, река, грачи – все это было одинаковым для всех, но Меф ощущал счастье, наполняясь всем, что видел, а Мошкин с Вихровой терзались и рады были бы отправиться на дно, не будь оно таким мелким, что байдарки постоянно его цепляли.

Мрак, увы, не извне. Он внутри нас. Одна и та же череда событий для одного может стать светом, а для другого тьмой. Это аксиома.

Эссиорх в «Таймени» греб так энергично, что даже Корнелий, путавшийся веслом в водорослях и всякий раз после этого обратной его лопастью цеплявший Улиту по голове, не слишком их замедлял.

– Паршиво все как-то. Они с нами нормально, а мы шпионим. Паршиво же, да? – убито произнес Евгеша.

Чимоданов сплюнул в воду и проводил свой плевок глазами.

– Меньше думай – или сдохнешь раньше, чем твой трейлер до тебя доедет! – посоветовал он.

Ната достала клеща – тяжелого, вялого, холодного – и, посадив его себе на руку, отвернулась. Ей невыносимо было смотреть, как он вгрызается.

Глава 8
Лукавнующий зубнятка

Человек умирает, когда теряет способность бескорыстно радоваться.

Йозеф Эметс, венгерский философ

Громадный Зигя сидел на полу, одетый в подгузник зашкаливающего размера. Это была идея Прасковьи, считавшей, что голый терминатор в подгузнике будет выглядеть прикольно. Зигя грыз большой палец на ноге и преданно разглядывал Прасковью. Молодая повелительница мрака ему нравилась, и он вечно таскался за ней хвостом, куда бы она ни пошла.

Вот и получалось, что свита Прасковьи состояла теперь не только из Ромасюсика, но и из переваливающегося с ноги на ногу гиганта. За это Зигя много раз уже был искусан ревнивым Пуфсом, считавшим, что боевое тело не должно ни к кому привязываться. Зубы у Пуфса были тупые, а нижняя челюсть выдавалась вперед. В результате они не столько грызли, сколько по-бульдожьи прихватывали, оставляя длинный узкий синяк.

Заметив, как карлик любит пускать в ход зубы, Прасковья теперь всегда, когда Ромасюсик начинал тупить, спрашивала: «Тебя что, Пуфс покусал?»

Зигя относился к синякам спокойно. Он не боялся ни боли, ни ударов. Единственное, чего он не переносил, так это хозяйского визга. Всякий раз, едва Пуфс начинал визжать, Зигя садился на корточки и в ужасе зажимал уши руками. Но стоило Пуфсу отлучиться в зашторенный кабинет, где у него, как у канцелярской крысы, всегда была куча дел, Зигя снова ковылял к Прасковье.

Зигя перестал грызть палец и уставился в потолок.

– Мама! – позвал он.

Прасковью он называл мамой.

– Чего тебе, сынок? – откликнулся Ромасюсик.

Вынужденный растягивать губы и послушно озвучивать чужие слова, шоколадный юноша смотрел на Зигю с затаенной ненавистью. Он видел, что Прасковью Зигя забавляет, и люто ненавидел конкурента.

«Здоровая конкуренция клоунов вылилась в цирковое побоище!» – ехидно размышлял иногда Тухломоша, укладываясь спать где-нибудь в выхлопной трубе. Последнее время лучший комиссионер мрака так обнаглел, что спал целых шесть секунд в день, а потом почти минуту нахлобучивал покосившуюся голову.

Зигя мечтательно молчал.

– Зигя «хосет се-нить шладкое»? – нежно предположила Прасковья.

Гигант замотал головой.

– Нет, мама, Зигя хосет масыну!

– Маленькую масыну?

Не угадала. Маленькую машину Зигя не хотел.

– Больсую! Осень больсую!

– Как вчера? – уточнила Прасковья.

Зигя радостно закивал.

Вчера вечером Прасковья, скучая, вызвала Мамая, велев ему приехать на трейлере без прицепа и – обязательно! – с автоматической коробкой передач. Странно, что упоминание автоматической коробки не насторожило хана сразу, потому что потом было уже поздно. Согнав Мамая с водительского сиденья, Прасковья усадила за руль Зигю, без церемоний закинула в кабину Ромасюсика и устроила по центру Москвы гонки с препятствиями. Зигя радостно вопил, пытаясь прочувствовать коренное отличие между педалями газа и тормоза. Когда же прочувствовал, фарс заострился и приобрел черты трагикомедии.

Ромасюсик безостановочно скулил и ползал в ногах, боясь поднять голову. Мамай дважды вылетал из кабины и наматывался на заднее колесо. Первый раз, когда они въехали в столб, а во второй уже в финале, когда они врезались в здание центрального телеграфа.

44